Евгений Морозов — поэт. Родился в Нижнекамске. Окончил Елабужский государственный педагогический институт. Публиковался в журналах «Дети Ра», «Зинзивер», «Стороны Света», «Футурум АРТ», «Артикль», «Новая реальность», «Белый ворон», «Среда», газеты «Поэтоград», «Литературные известия», порталы «Сетевая словесность», «Textura». Автор трех книг стихов.
Огонь, норовящий наружу
Избранные эссе разных лет
Энергия
Наверное, в человеке говорит не он сам, не его шевелящийся рот, разбегающийся по древу мозг, бьющееся на автомате сердце, а некий заведённый огонь, норовящий наружу… Сгущенный особым образом, тёплый, как только что выдоенное молоко, кусок энергии, который не улетел еще в неведомое тартарары. Который вот ещё здесь.
* * *
Посмотрел немного прямой линии с президентом и поймал себя на мысли, почему в этом есть что-то интересное. Я обычно не слишком вникаю в то, что там говорят. В основном гляжу на лица или вслушиваюсь в интонации. И исходя из интонаций, мне показалось, что многое в будничной жизни и работе — это захлёбывающийся/структурирующися хаос или безумный сон. Мы не знаем абсолютно точно, куда вынесет нас поток событий, мы стараемся как-то грести по своей воле… И такое обстоятельство, как разговор с президентом, это своего рода попытка выбраться на берег, попытка веры в того, кто может этот хаос регулировать или дать конкретную явь и какой-то намёк на гармонию.
То есть дело не в том, как что-то в оперативном порядке будет выправлено, починено, устранено с помощью руки президента… Но в том, что человеку нужна идея справедливой силы, дающей опору.
Хаос и безумие навряд ли куда-то денутся. Если бы я был президентом, то, наверное, сошёл бы с ума от того, как можно что-то гарантировать в этом растекающемся мире, норовящем от тебя откусить и разложить на составные части. Но символ доверия, символ тверди, где стараются действовать законы, всякий раз собираются в лице конкретного человека. Этого или другого. Будет ли он сам верить в национальную идею, в то, что можно облегчить жизнь людей, в мир с другими странами… Кто знает. Может быть, главный вопрос в том, чтобы лицо, видное издалека и облечённое властью, не растекалось в хаосе и сохраняло свою конкретность. Чтобы было на что смотреть, в какую сторону плыть.
* * *
Откуда берётся человеческая ненависть и что служит залогом её постоянства?
В фильме Ридли Скотта «Дуэлянты» (1977 г.) подобный вопрос поставлен, но ответа не дано. Суть там проста: между двумя гусарами (д’Юбером и Феро) сквозь всё проходит вражда, разрешающаяся в серии дуэлей. Зачин вроде бы пустяковый: один офицер пришел объявить о домашнем аресте другого — мера почти профилактическая. Но арестовываемый (Феро) обиделся настолько, что это послужило лейтмотивом всего сюжета. Дуэли с д’Юбером — на шпагах, на саблях, да ещё и на конях, да затем на пистолетах — свидетельство того, что в самом Феро сидел зверь, показавший клыки, но оставшийся неразгаданным. Может, здесь заслуга ещё и самого актёра, сыгравшего Феро — американца Харви Кейтеля, обладающего бесшовной магией в показе отрицательных героев (сутенёр из «Таксиста», чистильщик Вульф из «Криминального чтива»). Эти его раздражённые взмахи рук, это его залихватское «ля» после приступов злости, после крови, этот нервический мстительный взгляд — всё работает в пользу того, чтобы долго разбираться в причинах беспокойства Феро, в причинах его многолетнего неутихающего бешенства по отношению к д’Юберу. Притом что у самого д’Юбера попросту не оставалось выбора: ему не нужна была вражда, но едва ли не шизофреническая ненависть оппонента лишила покоя и вынудила защищаться.
Все дуэли заканчиваются ранениями, и режиссёр в конце не даёт прямого ответа об истоках зла. Что это? Офицерское бахвальство, перешедшее разумную черту? Ложные понятия об офицерской чести? Стремление поддеть более удачливого соперника? В финале проблема решена чисто механически: выстрел из пистолета остаётся за д’Юбером, обзаведшимся к тому времени семьёй и отсрочившим пальбу до бесконечного ожидания. А сам Феро остаётся стоять перед сумрачным пейзажем с неудовлетворённой жаждой мести, хотя перед титрами на него падает пробивающийся сквозь облака свет, и хотя бы в этом мы можем заподозрить символическое очищение. Но сам взгляд Феро — взгляд обиженного зверя, взгляд человека, словно не понимающего, почему он ненавидит, — остаётся прежним.
О чём он думал, глядя на этот свет? О том, что не может быть другим? Не управляет собой? Не способен побороть в себе зверя, пронеся задорное бешенство сквозь всё — сердечные увлечения, войны в Европе, холод России с людоедскими казаками? Остаётся только догадываться. Не говоря уже о том, что есть ещё и повесть Джозефа Конрада «Дуэль», по которой снят фильм и которая, возможно, содержит книжный ключ к загадке. Но мы здесь говорим о фильме, режиссёр которого так удачно вытащил этого неразгаданного зверя на свет, что в следующей картине ему уже доверили снимать о звере другом, о том, что поднимет сам жанр видеоужаса на новую ступень — «Чужого».
Как бы то ни было, этот первый полнометражный фильм Ридли Скотта, снятый так по-европейски, без пафоса и отработанных штампов, ценен тем, что заглядывает в глубину человеческой природы, где мы видим бездну кровоточащих страстей. Они не всегда определённы, но из них формируется сюжет всякой человеческой жизни — попытка обуздать зверя, спрятать космос собственного происхождения внутрь себя.
Я это не к тому, что фильм подвернулся мне под руку, и я пересмотрел его, чтобы просто заполнить досуг, но к тому, что он действительно интересен. Операторская работа, звуковое оформление, психологизм и лаконичные отточенные детали — всё это на лучшем уровне, поверьте.
Дело в…
Дело не в обстоятельствах. Дело в тебе, мой друг. Никто не хотел тебя обидеть, ненавидеть или любить. Просто все так же, как ты — обнажены и чувствительны, и не знают, как поступить. Или знают слишком хорошо для того, чтобы это оказалось правильным.
Человек живёт в скрытом ожидании, что кто-то приятно ранит его словами. Почему именно этими — неизвестно. Но будут простые слова, видеоряд, от которых станет грустно, больно, приятно, захочется заплакать… От этого простого будет сложно.
Наука узнавания в искусстве
Вся штука-жизнь это, похоже, по сути, наука узнавания. Потому что любим мы непосредственно не самих артистов, их прицельные песни или опиумные роли, пробивающие навылет стихи, выносящие мозг картины и соблазнительные изваяния современности. Всё это лишь умелые ключи, намекающие символы, отмыкающие врата и дающие кислородный доступ к чему-то более раздольному — трогательно близкому и родному, упоительно совпадающему с тобой. Любим мы узнавать именно себя, свои радости и грусти, свою зубную боль и ошеломительную тревогу. Поэтому «кто совпадет со мной, в ком я узнаю себя, тот и прав» — это может сказать каждый. Можно даже сказать так, что точка схождения интересов, объединяющий диалог чувств, доверительное перешептывание творца и реципиента — это заговор двух безумных, условившихся сбежать из сумасшедшего дома на здоровые зелёные луга.
Да и вообще. Возможно, все люди изначально родны друг другу. Просто забыли, как совпадать, и ищут теперь для этого памятные, эстетически обусловленные, знаки.
* * *
Вынужденный находиться дома, так или иначе человек остаётся наедине с собой, и в один момент его (для него же самого) становится слишком много…
Обычный круг общения прерывается, определённые обязанности исчезают, и, предоставленный самому себе, человек, нет-нет да и выведет, что мир за окном — иллюзия. Куда он ходил раньше? Что делал? Кому был должен? А теперь он иногда словно живёт внутри собственного мозга и смотрит оттуда недоумевающим осторожным взглядом.
Подобного явления, чтобы человечество из-за эпидемической вспышки вынуждено было одомашниться, вспомнить за всю мировую историю практически невозможно. И, наверное, данный факт, если уж и не войдёт в биографию государств, то всё-таки оставит заметную зарубку в мозгу. Или определённые психические перекосы.
Человек должен общаться. Пусть и не всегда с приятными людьми, но через общение он реализует накопленный потенциал. Человеку нужна реакция других людей — гнев, раздражение, радость, удивление, брюзжание и т.д. Это запускает механизм ответной реакции, вызывает возмущение, стимулирует к деятельности… Но когда подобного сильно не хватает, когда не видно, для кого делать деятельность — тогда приходит пустота.
В этой пустоте очень трудно обжиться, ибо ей не замажешь глаза отписками и липовыми отчётами. Эта пустота — мы сами, наше то, ради чего дышим, не понимая радость от данного процесса. Это как если б человеку намекнули, что могут его убить, но, вероятно, не убьют, но вынудили тем самым решать, что в жизни самое главное.
Решить здесь маловероятно, если вообще есть такая нужда. Можно попробовать отвлечься на мелкие заботы, научиться радоваться простым вещам, заниматься магическим самоуспокоением… Но эта болезнь, раскидавшая людей по домам, приоткрывшая край бездны, в пустоте которой делать нечего — она показывает хрупкость привычного уклада. Она показывает, что человек, как существо крайне социальное, живёт ради общения. Поскольку во всём живом мире именно человек создал язык, как средство наслаждения — от первоначальных животных междометий до изящной словесности, разнокалиберного искусства, обособленного виртуального мира в беспокойной голове.
Возможно, когда схлынет эпидемия, люди (хотелось бы в это верить) станут более ценить общество друг друга, будут более чуткими… Хотя бы немного, хотя бы на уровне безотчётности, в закоулках подсознания.
Ради доброй беседы в приятном кругу общения. Ради попыток приоткрыть скафандр собственного тела, чтобы крикнуть живым голосом. Ради того, чтобы поделиться своим мнением об окружающем космосе, настроении, природе.
О необходимости идеи
Я вот тут подумал. Интересно, ради чего самоотречённые японские самураи так преданно служили, едва ли не молились и вспарывали животы согласно воле своего господина, который, мягко говоря, и сам не являлся образцом добродетели. А если сказать правду, то во многих случаях господин их — точно такой же сумрачный головорез, ряженое в рогатые доспехи чудовище и напыщенный крикливый павлин. С той лишь разницей, что куда более хитроумно придуман и за свою щепетильную властолюбивую честь да стремление отодрать от врага причитающийся кусок мяса готов был порвать любого.
Возможно, дело тут даже не в характере господина и не в его крутых душевных качествах. Самурай служил не столько господину, сколько идее нерушимости и долга, которые он собою воплощал. Чтобы было, во что верить, на что опираться. Ибо сам по себе самурай без идеи служения — как новорожденный или же напрасный пустой сосуд. А точнее сказать, мир для слабого человека — ужасное незаполненное пространство, обитать в котором в виде отдельной точки без направления — значит жить наполовину и скоро перестать существовать.
И вот для тех, кто верит, — в отношении Господа Бога — куда полегче.) Мы не знаем, хорош он или плох, кровожаден ли, властолюбив, хитромудр и носит ли рогатый шлем. Но, естественно, надеемся на него, как на гаранта любви и справедливости… Тем не менее, идея того, чтобы было во что упереться, ясна и здесь.
Да. Мы, скажем, где-то слышали, что Бог — тот самый, что низвергнул зарвавшегося ангела вверх тормашками с небес, организовал всеобщий потоп, подстроил десяток египетских катастроф, потряс внушительною мышцею перед загипнотизированным его мощью Иовом… Но так ли это и важно ли?
Чтобы не оказаться в безумном и неуютном пространстве, не помещающемся в человеческом мозгу, где порою само происхождение и постоянство человека расходится по швам, нужно всё обставлять декоративными обычаями и казнями, милыми сердцу приметами земли — от лечебных поэтических мифов до военных катаклизмов и прогрессивных космических гаджетов… Потому что необходимость ориентира, нужность служения идее — господину, Богу, охлаждённому здравомыслию, шизофреническим заблуждениям — в самом существе человека, в его мясе и древесине.
Океан безумия
Существует ли Бог? Тот самый, чьё имя пишется и произносится с большой буквы? Возможно, существует. Во всяком случае, если случаются в жизни всякие сверхъестественные штуки, то почему бы ему и не быть?
Существует ли справедливость? Увы, лишь в виде некоего идеализированного понятия. Тем более что ею часто оказывается закамуфлированная форма мести по отношению к другому, чаще всего находящемуся чином пониже. А кроме того, справедливость здесь и сейчас — это, как правило, ненавидимый враг, утопающий в собственных красноречивых сгустках. Не говоря уже о том, что абсолютная справедливость или справедливость высшая — это триумфальное трубное судилище, где каждому воспрянувшему праху будет выделен комплект индивидуального армагеддона или горнего ништяка.
Нет. Не о справедливости нужно говорить человеку, который в большинстве своём всегда будет недовольным, всегда будет чувствовать себя кривым, убогим, обделённым или обиженным. Говорить нужно о том, что весь мир — океан непознаваемого безумия, где каждый цепляется за смысл при помощи зыбких островков логики, понятий и законов. И островки эти непрерывно подмываются, меняют очертания, пропадают и насыпаются заново. И есть ли здесь место твоей насущной обиде, твоему голосу о правде или всё это лишь дуновение и мгновенный всхлип в налетающей пене? Просто изучай свой остров, обживай его, молись своим справедливым богам и идолам и, как говорится, кто знает…
Путешествие, да не совсем
Где бы и в каком бы статическом положении мы ни находились, — в покойной квартире, на головомойных посиделках в совещательном кабинете, за школьной долбежкой над прикрытою книгами партой, на жестком ложе в советском вытрезвителе, на пропахшем арбузами заботливом рынке с протянутой шляпой, на свежем морском бережочке возле бессонного моря… — все мы на самом деле движемся, на самом деле путешествуем. Путешествуем во времени. Маршрут с точки зрения сюжета слишком прямолинейный, слишком один и тот же…
Но на его протяжении, нет-нет да и поймёшь, что время — лишь искаженное имя Бога, лишь подобранное название для причины, из-за какой мы потеряемся окончательно… Утешает лишь то, что была все-таки причина и для нашего появления… Причина, по которой мы выдернуты из бесформенного растекшегося по безымянному пространству звёздного варева.
В ней, конечно же, залог нашего будущего отсутствия, но в ней же и надежда, что первобытная мощь рождения окажется мудрее наших страхов о мире.
Дорога
Дорога — это состояние «нигде».
Ты вроде бы здесь-то, но уже и не здесь.
Ты вроде ты, но уже и не ты.
Дорога — вроде бы дорога, но и не совсем дорога.
В дороге думается свободней, поскольку оторван от привычных мест и не связан живыми обстоятельствами.
Никто не скажет, как что-то должен, как так или не так что-то сделал, не нужно идти, договариваться, объяснять… Не нужно смотреть в знакомые глаза, слушать привычные темы, пытаться найти новое в старых словах…
Вон смотри — дорога, по дороге, на дороге, за дорогой…. Просто успокойся и смотри…
На бегущие зёрна асфальта, на мельтешащие рельсы, на раскинувшуюся вширь воду, на проплывающие поля, на парящую по воздуху белизну…
Это сейчас, чтобы думать ни о чём.
Думать, что нигде.
Чувствовать, как задумчивый паук, насколько паутина — связь с домом, с долгом, с прошлыми людьми.
Дорога — маленькая смерть. Это ты простился с кем-то, условился о том, что тебя не будет на определённое время, что никакая сила не вернёт тебя к жизни на привычном месте, поскольку сейчас ты в месте совершенно другом.
Подвешенный между двумя точками в пространстве, между откуда и куда, между оставленной совестью и тем, что предстоит, ты доверился силе, несущей тебя, но о тебе не подозревающей.
Дорога — это остановка в размеренной бездумности жизни, возможность посмотреть на себя, на то, что делаешь, сделал, не должен сделать…
Отрезанный хлеб, перелитое вино, мысль, закруглившаяся на самом себе, ты оказываешься в поле, пространстве, в незаставленном предметами воздухе, где и свободно, и страшно, и хорошо. Где насущно и пьяняще, где хочется и жалко знать, где никто не узнает, где свет сходится с землёю на линии, в которую упирается глаз.
За возможность греметь на скорости, но при этом молчать на месте, за новое небо над головою, за благородные холмы и развернувшуюся землю, за окна зданий с промелькнувшей чужой жизнью, о которой только догадываться, ты ценишь дорогу, ты устаёшь от неё, ты ждёшь, когда она закончится.
И когда возвращаешься в тело, в обстоятельства, в полагающуюся суету, ты снова среди привычных вещей, но часть этой дороги, часть твоего отсутствия дома, часть той маленькой смерти, с тех пор живут в тебе, замирают в памяти.
* * *
Вчера ночью позвонил отец и поинтересовался: «Что такое теги? Мне тут надо их к электронному письму прикрепить». Я и сам точно не знал, но попытался объяснить. Он послушал, помолчал и потом добавил: «Посмотрел тут твою книгу стихов. Видел, что тебя там хвалят… По-моему, есть там серьёзные стихи… Молодец».
Отец, чуждый сентиментальностям, немногословен и его стихия — электроника и паяние всяких микросхем. Раньше он хотел, чтоб и я тоже паял, шёл его путём, занимался чем-то более конкретным, нежели поэзия. Но услышать такие ободряющие слова — вот так, после того, как я его, наверное, разочаровал своим выбором…
Я сначала не обратил внимания, но потом от этого стало тепло.
Быть истинным Винни-Пухом
Почему Винни-Пух загорелся тем, чтоб утешить длинноухого меланхолика Иа? Пусть хотя бы последний оказался в день рождения не то, что без подарков, но и без хвоста.
Ведь первый — будем говорить правду — медовый чревоугодник с опилками и шумелками голове, объедатель Кролика и недалёкий грабитель пчёл, свалившийся с дерева. Но вот он захотел оторвать от сердца дорогое и угостить горшком калорийной сладости. Естественно, мы помним его дальнейший песенный треш «пока… м-м-м… половина горшка», под который он этот мёд и уничтожил. Натура запойного сладкоежки взяла верх, а изворотливая логика самооправдания подсказала, что горшок пустой — предмет простой и т.д. Но ведь доброе побуждение было.
Может, Винни-Пух — непробиваемый идиот? Может, рука Господа Бога, ведущая неисповедимым путём? Тем не менее, выход у него всегда появляется. И чтобы найти хвост, и чтобы притвориться куском неба, и чтобы сочинить песенку и чтобы вовремя подкрепиться. И в самом классическом случае безвыходного положения, когда, раскормленный в гостях у Кролика, он застревает на выходе из норы… У Алана Милна, в книге, Кристофер Робин читал ему в это время какую-то книгу, ждал, пока он похудеет, в течение целой недели… Но советские мультипликаторы поступили более живо и радикально: Винни-Пух прочихнулся, балкончик рухнул, и похудение свершилось — со звуком откупоренной пробки сладкоежка был выстрелен из западни.
Всё ли так просто в образе советского Винни-Пуха? Вероятно, нет. Как, впрочем, и во многих советских мультиках, проталкивающих прописные истины о добре и зле, о хорошем и плохом под видом рисованной или кукольной колыбельной для детей. Но Винни-Пух, этот сообразительный простак, сразу приступающий к сути, ибо длинные слова его только расстраивают, он больше знает интуитивно, нежели разумом…
Харизма его торможения, медовой алчности и внезапной сообразительности — в том, что у него нет чувства неловкости. Нет стеснения по поводу собственного комического эгоизма. Эгоизм он всегда может прикрыть очаровательной смешной глупостью.
В реальности же нормальный человек, даже если объестся медом так, что, образно говоря, слипнись из-за этого опилки в его голове, человек всё равно будет мучиться и рефлексировать о допущенных ошибках. Но быть истинным Винни-Пухом — это значит ошибаться так правильно и спокойно, чтоб и шарик был лопнут, и ослик утешен, и сам он сыт.
Песня актёра
Однажды я вспомнил песню пожилого актёра.
Знал я его только по фильмам, но на одном из телевыступлений он взял гитару и запел про росу на траве, про туман над озером, про то, как тихо и трепетно в природе, как всё это созвучно душе человека…
Но к песне отнёсся я с недоверием. Я остался холоден. Я даже посчитал, что лицемерие.
По фильмам с этим самым актёром я с детства впитал, что не в деньгах счастье, что родина — с большой буквы, что быть надо лишь с одним человеком, что добро, пусть и с кулаками, что простота — побеждают всё.
Но всё почти рухнуло. Над миром взошёл доллар, и деньги решали. Родина оказалась куском территории, на котором случались неприятные катаклизмы и предательства. Да и сами люди, не исключая того актёра, ломали семьи ради обновления треснувших отношений. А добро так и осталось победителем из сказок.
Поэтому песня не тронула. Я не поверил.
Но однажды, когда пришлось особенно тяжело с настроением, когда не знал, что делать, когда прилёг на диван и прикрыл голову руками, я внезапно вспомнил эту песню…
Там ведь была роса на траве. Я люблю росу на траве. Она хрупкая. Она слеза.
Там туман стелился над озером, и сквозь него маячили призраки деревьев.
Там берёзы проступали, с белыми стволами, среди тёмного леса.
Там бродила душа человека среди отстранённой природы…
И, как вспомнил, то едва ли не тёплая слеза покатилась из глаза…
Я понял, почему актёр вкладывался в эту песню. Понял, почему так запало. Символы природы все почти одинаковые, но трепет в его голосе, едва уловимое, но явное, от струн, дрожание в воздухе, и то чувство, будто актёр сейчас заплачет, исполняя это… Я понял только сейчас.
И мне не важно было, кто в результате прав — старое время или новое.
Песня оказалась правдой, и я почти заплакал.
Ведь ты тоже плачешь, когда вспоминаешь, что нет вины. Есть песня сквозь пространство. Есть ты — дрожащая строка, оттенок цвета на картине, ветка дерева — когда совпадаешь с ней.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
